В войну дети мечтали летать, чтобы увидеть отцов

Проводы были страшные. Ржание коней, женский вой…

Я родилась в деревне Погорелка под Палехом. На начало войны мне было три года. Старшей сестре было шесть лет, папе – 26, маме – 28. Я не помню, как объявили войну, но хорошо помню, как отправляли наших деревенских мужиков на фронт. Почему-то их мобилизовали всех сразу.

Помню, было утро. Мы сидели за столом и пили чай. Я не понимала, что это прощальный чай, что папу забирают на вой ну. Собралась вся наша родня. Все молчали, а мама часто вставала и уходила в горницу, приходила оттуда заплаканной. Папа сидел напряженный и какой-то чужой. Он не смотрел на нас с сестрой, ни разу не погладил по головам, что было для меня удивительно. Наш папа, Алексей Павлович Малков, был очень добрый человек, очень любил нашу маму, свою Катеньку, баловал нас с сестрой.

Вдруг в окно постучали: «Леша, собирайся! Выходи к прогону». Папа встал и сказал маме: «Катя, не ходи, мне будет легче». Мама побледнела, взяла меня на руки. Сестра заплакала, сказала: «Я тоже с вами».

Проводы были такими страшными, что до сих пор мне снятся. Запряженные подводы, ржущие кони, воющие бабы, молодые и старые... Ужас. В середине деревни у нас был колодец с ключевой водой – чистой, холодной, вкусной. Кто-то из мужиков крикнул: «Давайте на прощанье попьем родниковой водички, лучше помнить будем нашу деревенскую землю». Зачерпнули бадью из колодца, и все стали пить. Как будто причащались. Ко мне наклонился дядя Саша Костерин и, погладив по голове, сказал: «Что, цыганочка, провожать папу пришла?» Он сам был похож на цыгана – почему-то небритый, черная щетина на лице, – и я испугалась, закричала. Мама печально сказала, прижав меня к себе: «Лександр, не пугай ребенка. Плакать на проводах – плохая примета».

Вдруг раздалась команда: «Внимание! Мобилизованные, по подводам!». Заиграли гармони, кто-то надрывно запел, бабы закричали в крик, запричитали, повиснув на шеях мужей. Подводы с нашими отцами скрылись за «новиновскими полосками», и только клубы пыли долго стояли в воздухе.

Писем с фронта долго не было, а вот похоронки приходили регулярно

Вместе с папой на фронт ушли три его брата – Иван, Василий и Александр, а также его сестра Мария. Письма от них не приходили вплоть до 1943 года. В военкомате в Шуе говорили: «Не волнуйтесь. Идет отступление, неразбериха, армия движется. Подождите, будут вести. Ждем наступления наших войск».

Зато похоронки доходили регулярно. Самой первой пришла похоронка на Михаила Киселёва. Это было в 42-м, мне было уже пять лет, и я помню, как вся деревня собралась у его дома, а жена его, Марья, сидела на крыльце с безумным лицом и шептала синими губами: «Миша, что я делать-то буду, как растить семерых без тебя…» Красавицей была: васильковые глаза, румянец во всю щеку и косы в руку толщиной. А на крыльце сидела старуха с поседевшими враз космами.

Вслед за этой похоронкой стали приходить другие. С одинаковым текстом: «Погиб смертью храбрых». Убили отцов моих друзей – Али, Сони, Кольки... Наши отцы гибли на фронтах, а мы, дети, полуразутые и голодные, помогали матерям работать за трудодни. За них ничего не давали – ни хлеба, ни денег. Жили своим огородом. Наша мама работала на конюшне конюхом, а в помощники ей дали престарелого деда Семёна.

В нашей конюшне были замечательные владимирские тяжеловозы. Сначала лошадей было много, потом самых крепких забрали на фронт, часть реквизировали на Майдаковский завод для перевозки снарядов в Шую. Фураж лошадиный отправляли на фронт, и лошади вскоре стали хиреть от плохой кормежки. Начали они падать от тяжелой работы прямо на поле. Пришлось нашим бабам запрягать в ярмо быков и обучать их лошадиной работе.

Пока матери молотили рожь, дети обколачивали лен

Помню, в один из годов войны была очень дождливая осень. Лило и день, и ночь, как будто небеса хотели смыть с земли кровь погибших и горькие слезы наших матерей и бабушек. Под дождями жито спелое гнулось к земле, но приказ был: «не оставлять в поле ни колоска». Всем выдали серпы – каждой семье нужно было сжать рожь не менее чем с гектара. Никаких поблажек не было и нам, детям, и сколько заноз, порезов серпом, ожогов получали наши неумелые еще руки!

Автор воспоминаний на руках у своейбабушки, в кругу родных. 1939 год.

Убрав жито, тут же получали разнарядку на копку картофеля. Картофельные поля были в воде. Мы увязали ногами в этой жиже, а обуты были в матерчатые чуни с галошами. Вытащишь, бывало, красную от холода ногу из боровка, а обувка – в земле.

С такой тяжелой недетской работы, да еще полуголодные, мы, дети, часто болели. Больница от нас далеко – в Майдакове, восемь верст. И лечили нас бабушки в жарко натопленных банях, благо бани были почти в каждом дворе.

После уборки картошки начинался обмолот льна. Когда отцветает лен и созревают его коробочки, лен теребят, то есть вытаскивают растения из земли вместе с корнем, вяжут их в снопики и ставят на поле в ряды. Досталось же нашим детским ручонкам от этого голубого красавца! Руки были в цыпках, занозах, ссадинах. Высушенные льняные снопы свозили на молотильный ток. Там снопы обколачивали вальками (валек – деревянная толстая доска с ручкой, весом до 3-4 кг). Матери и старшие сестры и братья в это время молотили рожь. Мальчишки – подростки 14-15 лет – работали на лошадях и быках, подвозили снопы к молотильным токам и увозили с токов 50-килограммовые мешки с зерном в склады и амбары.

За стихи про Сталина досталось ремня

Не знаю, как в других районах и областях поощряли детей, а у нас это было редко. Помню, как нескольких девочек наградили белыми чулками. А еще помню, как на ток приехал пасечник с представителем из района. Нам налили свежего янтарного меда по стакану. Это был 1944 год. Когда мы вылизали это сладкое чудо, представитель сказал: «Ребятки! Мед – это здоровье. Так будьте здоровы, и на прощанье давайте повеселимся, вы отдохнете. Кто хочет выступить, спеть, рассказать, что пишут вам родные с фронта?»

Первой выступила вперед Соня Костерина и прочитала стих:

Ты, сорока-белобока,
Научи меня летать,
Недалеко, невысоко,
Только к папе побывать.

И, видимо, вспомнив, что папа-то ее убит, не к кому уже лететь, заревела.

Взрослая уже, 16-летняя Валя Гагарина прочла коротенький патриотический стишок:

Мы плохо одеты, мы плохо обуты,
Ну что ж, ведь война,
Куем мы Победу.
Родные вернутся –
Будет в душе весна.

А дальше произошло следующее. Я, вдохновленная Валькиным стишком, изрекла: «Не только мы плохо одеты и обуты, даже наш родной товарищ Сталин плохо одет, и всё потому, что война». И – выдала:

Калина-малина,
нет порток у Сталина,
Есть только у Рыкова,
и то Петра Великого.

Мне тоже похлопали, районный представитель пожелал «деткам военного времени» здоровья, выдержки и т. п., а через два дня маму вызвали в сельсовет. Уж не знаю, что там сказали моей маме, но била она меня ремнем дома очень больно. Била да приговаривала: «Мало нам, что дядю Ваню в 37-м арестовали, хочешь, чтобы и отца на фронте послали в штрафбат, а меня в тюрьму посадили?»

Слава богу, той поркой инцидент со стихами про Сталина и кончился.

Вера КУКЛЕВА