Паром
Кони раскоряченные,
хриплые бока.
Нас гонит наудачу
курьерская река-
под аханье и ругань,
ржание и гул,
мимо перепуганных
огней на берегу.
В сгущающемся мраке,
вслепую, напролом,
летит, сшибая бакены,
беспомощный паром.
Мы сорваны, сорваны –
как тут ни крути –
с заученного, сонного,
привычного пути.
Тянули так размеренно
вперед-назад
движок самоуверенный,
незыблемый канат.
Но затаенным громом
ворочала река
покорного парома
могучие бока...
Паводок, паводок –
высокая вода!
Ты нас срываешь, паводок,
и гонишь - но куда?
Напропалую бросившись
в такую карусель,
одни меняют тросы,
других несет на мель,
и словно от погони,
разогнанной в карьер,
теряют кони голову
и тычутся в барьер.
Всё взвихрено, и взорвано,
и сорвано рекой.
А всё-таки - здорово,
тревожно и легко!
Ведь это не напрасно –
чтоб раз за много лет
срываться с переправы
и - за рекою вслед,
чтоб мели били в днище
и шли на абордаж,
чтоб бакены, как нищие,
цеплялись за борта,
чтоб мяло и грозило,
и ахало в корму,
чтоб эту злую силу
изведать самому,
чтоб среди ночи стонущей,
надсаживая грудь,
понять, чего он стоит –
твой поперечный путь.
1963
* * *
Был я молод, зол и смел –
всё на свете разумел!
Бесшабашный майский лес
в душу мне бесенком лез.
И топор звенел, остер.
Сучья свежие – в костер!
Жадно мялись зеленя,
жарко пелось у огня –
до бледнеющей луны,
до оборванной струны…
Сто «возможно»,
три «нельзя»:
чтобы предали друзья,
чтобы в музыке – вранье,
чтобы слово – не свое.
Сладкой присказкой в груди –
«То ли будет впереди!»
…Утро, росы над рекой –
у кукушки под рукой.
2001
На моем берегу
На моем берегу
одноклассницы и дети,
на моем берегу
солнце светит и в пургу,
на моем берегу
те, кого Господь приметил, –
так давайте же ко мне,
я вас всех оберегу.
На моем берегу
все, кого надолго встретил –
или капелькой шальной
утоляли на бегу,
на моем берегу
все, с кем пел и с кем был светел,
все, кого хотел забыть, –
оказалось, не могу.
Через речку переплыть –
невеликая отвага,
через речку переплыть –
не такая-то и прыть.
Если вы утомлены –
здесь для всех готова фляга,
здесь гитарка в три струны,
будем петь и будем пить.
Будем сладко вспоминать
мушкетерские геройства
и – бинтами на сердцах –
расставаний благодать,
и влюбленностей своих
упоительное свойство –
никогда не увядать,
почему – не угадать.
…На моем берегу
всё, как водится в природе.
На моем берегу –
сны, туманы, голоса.
Постою, помолчу
да поплачу при народе.
Вечер, тишь, звезда уходит
за далекие леса…
2008
Операция на сердце
Валентину Плеханову
«To be or not to be». Не отвертеться.
Был подан знак. В него поверил я.
Тогда рисково вплавили мне в сердце
спасительный кусочек бытия.
В той краткой битве был великолепен
и артистичен дерзостный хирург.
Я видел – белооблачно, как дух,
над ним витал великий бог Асклепий –
колдун, волшебник, маг и демиург.
Мой теплый пластик – не на сердце камень
и не свинец, ужаливший в бою.
Сработанный искусными руками,
он день за днем врастает в плоть мою.
К метаморфозе привыкая медленно,
ты думаешь: отныне ты – иной…
А в общем-то, какая в этом невидаль?
Что нового случилось под луной?
Как ни живи – влачась или пиратствуя,
куда б тебя судьбина ни вела,
вся наша жизнь – на сердце операция,
вживление в него добра иль зла.
И детский смех, и чей-то тяжкий стон,
и яд измен, и дружеская верность,
и счастья миг, и мрак, чье имя – вечность,
и свет любви, и ворон над крестом,
и щедрый жест, и скрюченный скупец,
и музыки шопеновской аккорды,
и те стихи, что «на разрыв аорты», –
на сердце оставляют свой рубец.
В скрижали этой каждая строка
приобретет и цену, и значение,
когда ее для строгого прочтения
предъявишь ты, взыскуя о прощении,
у врат небесных, в белых облаках.
2008
* * *
Андрею Гладунюку
Слова на волю вылетают,
легко словам.
Счастливые, они не знают,
что ждет их там.
Летят из мрака, из молчанья,
из пустоты.
От корешка до окончанья
они чисты.
Святая свежесть позаранка –
у кромки дня,
где гром, и пыль, и перебранка,
и толкотня.
Там бьется поручень вагонный
и рифма «жизнь»
вцепилась намертво в глаголы
«давай, держись!»
Там веруют и проклинают,
в ладони бьют,
и тяжко руки умывают,
и флаги шьют.
Там скудный хлеб, и черствый камень,
и смех, и свист,
и обольстительно лукавый
газетный лист…
Слова на волю вылетают –
в туманный свет.
Сгорят, рассыплются, растают,
сойдут на нет?
Летят, не ведая заботы,
на зов свечи.
От мотыльковой позолоты
светло в ночи.
1989
* * *
Аркадию Романову
На сухой сажала хлеб,
школила, как мальчика,
по щебенке босиком –
сбиты ноги в кровь.
Журналистская судьба,
злая моя мачеха,
оплеухи да пинки –
вот и вся любовь.
Во солдатчине ее –
недосуг печалиться.
Муштровала день за днем,
годы напролет.
С недосыпу – «на подъем!»,
с похмела – «к начальству!».
Индульгенцию строки
не брала в расчет.
Но бывало – чудеса! –
сжалится внезапно
да отпишет вольную
тетка-кабала, –
затоскуешь по родной
маяте казарменной.
Вот такие-то, дружок,
странные дела.
Хоть и тешится душа
разудалой песенкой,
и открыты казаку
тысячи дорог,
только вольные хлеба –
все с бомжовой плесенкой,
а в бессонницах ночных –
горький чифирок.
Вольна волюшка у нас
кровью зря ль оплачена?
Зря ли выстрадано в ней
все – от «а» до «я»?
…Журналистская судьба,
злая моя мачеха,
нелюбимая – родимая
матушка моя!
2010
* * *
В день, висящий на ниточке,
у самой последней калиточки
выдохнул Саша Смышляев:
«Ребята – пошли стихи…»
Читать уже не было силы,
а мы его и не просили.
Мы пили коньяк, шутили –
да отпустит нам Бог грехи…
У Саши в квартирке нищей
живы были одни глазищи,
лучистые и неистовые,
запредельные, как звезда.
В них теплились строчки тающие,
как угольки угасающие,
как птицы, навек улетающие
в неведомое – туда…
Уходят поэты в прошлое,
печальной травою поросшее,
могилами позаброшенными,
где Базаровские лопухи.
Но по весне неистовой
они к нам летят лучистыми
мужественными словами:
«Ребята – пошли стихи!»
Что сделано – то и зачтется.
Что выдохнуто – остается.
А коль помирать придется –
так это лишь только раз.
Мне не стыдно за эту цитату,
как не стыдно за пулю солдату,
что когда-то находит
в бою любого из нас.
В минуту жестокой точки,
на краю недописанной строчки,
вольные иль невольные
моего бессилья грехи, –
пред горькой последней чашей
ты отпусти мне их, Саша,
за это бессмертное наше –
«Ребята – пошли стихи…»
2008
* * *
Двух правд не бывает.
Но так нелегко разобраться,
равнотяжелые гири вздымая на чаши весов,
кто в том виноват,
что двое решили стреляться
на белом снегу
среди черных февральских лесов.
Проходят года,
и становится лесом подлесок,
гордыня и ревность, и подлость и честь
перепутаны в нем.
И кроны деревьев
над Пушкиным и Дантесом
становятся кровным,
безжалостным, вечным родством.
2008
* * *
Евгению Нипоту
Нас провожая в горькую дорогу,
не остужайте память на года,
не осуждайте: «Пьют поэты много» –
ведь в наших венах кровь, а не вода.
Кусочек боли вспыхнет на бумаге,
но в том огне останусь невредим.
Здесь все мои бои, медали, флаги –
на этом поле я непобедим.
Когда ж по мне отплачут колокольни –
пройдут мальцы бесстрашно по стерне
и будут петь шальней и малахольней,
не думая, что это – обо мне.
Я их любил – таких новорождённых,
таких лихих, как был когда-то сам,
таких наивных, буйных, воспарённых,
таких угодных Божьим небесам.
2010
* * *
Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
- Вот стихи, а все понятно,
Все на русском языке...
А. Твардовский
Не зарекаясь прыгнуть выше роста,
под модный стиль одежку перешить,
я рифмовать хочу предельно просто,
глагольными созвучьями грешить.
Меня уже завлечь удастся вряд ли
в обманный поэтический туман,
в бомонд стиха, чей кукольный театрик,
как ни рядись, – лишь пестрый балаган.
Там всё подтексты, полусмыслы, маски,
лукавых лиц размытые черты,
да присказки одни, а вместо сказки –
спесивый стеб вчерашней лимиты.
Но ясный смысл невычурного слова,
так внятного и сердцу, и уму, –
он был и есть поэзии основа,
которой погремушки ни к чему.
И лучший друг, «читатель вероятный»,
с Твардовским иль Есениным в руке
прочтет стихи и скажет – «всё понятно»,
поскольку «всё на русском языке».
Он не прельстится мишурою яркой,
ее крикливой псевдоновизной,
как ты над ним язвительно ни каркай,
поднаторевший критик записной.
Не зарастут бурьяном новоязов
просторы поэтических дорог,
покуда с нами Пушкин и Некрасов,
покуда светят Лермонтов и Блок.
В родной земле взлелеянное семя
воздаст сторицей бережным рукам.
И верю я, уже приходит время
от плевелов очищенным стихам.
Им набираться ясности у неба,
прозрачности у влаги ключевой,
чтоб снова стать для нас насущным хлебом,
живой водой и одолень-травой.
Чтоб были строки – а не алгоритмы,
чтоб в них – черты, а не чертеж лица,
и чтобы в них глаголили не рифмы,
а наши колоколили сердца.
2015
