Яростное солнце весны и ночные звезды, дикие травы, земля под ногами, речная заводь, дождь… Не случайно многие, пишущие о Майорове, невольно поддаются соблазну цитирования - иначе не передать волшебства его строк.

Николай испытывал трепет от жизненных событий и одновременно ощущал тревогу за здоровье Евгении и от предгрозовой обстановки в стране:

Через заросли крапивы и полыни

мы шли вдвоем. Дыханье пало с губ.

Шуршал песок, и где-то под обрывом

кончалась ночь, которая в мозгу

еще живет, еще пестрит и рушит

те доводы и ссылки на ничто,

которых нет понятнее и суше...

Я рядом шел. Она в моем пальто

казалась лучше. Ей оно пришлось,

как сну - фантазия и как слепому посох.

А ветер в ночь, разбросанно и косо,

сносил зеленый дым ее волос. <...>

(1940. «Обрыв»)

В семье задушевного друга Майорова, Кости Титова, отыскалась страница одного из писем к нему Николая (без окончания и даты, но, судя по тексту, относится к зиме 1939/1940 г., когда он поджидал приезда в Москву брата Алексея). Письмо раскрывает отношение поэта к Евгении. «Живем, Костюха, - писал Николай, - живем. В том, Костька, и радость, чтобы мучаться и терзаться <...> Насчет лирики <...> Я никогда не стыдился своей любви - и впредь не постыжусь заявить любому <...>:- Да, я ее люблю, мучительно люблю! И ты веришь, ты меня знаешь <...> Я люблю ее и любил так, как, думаю, никого не буду любить...

Я высоко ценю ее - она редкий, хороший человек. Пусть - она не виновата, но я - тогда я виноват?.. Но, Костька,<...> поверь во всю мою искренность <...> что моей вины нет... Я ей писал, но что же, она мне целый месяц не писала, вдруг присылает 10 куцых строк и мотивирует свое молчание: «...так, что-то не хотелось писать...». Нет, Костька, тут и ты бы головой об стол стал биться... Но и после этого - я смиренен. Я молчу, терзаюсь, не упрекаю...».

Она ждала и после похоронки

Душевные муки Николая оправдывает настроенность и самой Евгении, выраженная в ее воспоминаниях. Являясь едва ли не самой привлекательной из девочек школы, она сохранила в памяти и передала свои впечатления о Майорове в годы своей юности: «Выше среднего роста. Казался немного… угловатым. Открытое лицо, чуть вздернутый нос, короткие брови, длинные ресницы и удивительные глаза с зеленцой, такие горячие, что казалось, у Николая всегда держится высокая температура. Девушки обычно проходят мимо таких внешне заурядных парней. Но в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила, целеустремленность, доброта и основательность. <…>Ребята, бывало, ершатся, спорят до хрипоты, а он сидит в сторонке, улыбается и молчит. А когда спрашивали его мнение, говорил убежденно, доказательно. И к этому уже нечего было добавить. <…>

Я ведь тоже сначала собиралась поступать в один из московских вузов. Мне хотелось быть рядом с Николаем. Но родители беспокоились за мое здоровье, в Москву не пустили меня <...> Настояли, чтобы я подала заявление в Ивановский химико-технологический институт. Я сдалась, хотя душа у меня к этому вузу не лежала. Вскоре бросила учебу <...> (В архивах вуза какие-либо документы об этом пока не отыскались. - В. Т.)

Однажды Николай показал мне фотографию девушки, с которой вместе учится в университете. Это была фотография Ирины Пташниковой. Почему он это сделал? Хотел сделать мне больно? Или, может, тут сыграло свою роль его уязвленное самолюбие? Если бы он знал, что творилось в моей душе...

О гибели Николая друзья долго не говорили мне. Об этом я узнала лишь летом сорок второго. И будто всё рухнуло... Мир для меня перестал существовать. Только тогда я вдруг со всей ясностью поняла, какое место он занимает в моей жизни. Окончилась война, а я долго ждала его...

В подготовленной для ивановских литераторов записке (см. предыдущие главы) Евгения Манушкина сообщила коротко о себе: «В том же 1941 я заболела базедовой болезнью, Но я была молода, смотрела на болезнь как на пустяк <...> Когда началась война, я на время будто забыла о своей болезни. До себя ли было, когда такие страдания обрушились на наш народ <...> По комсомольской путевке поехала на торфоразработки. Работали по колено в воде... Сама добраться до Иванова я уже не смогла <...> Меня привезли. Сделали операцию. Во время ее был задет речевой нерв, я онемела. Полтора года не могла говорить. Ни слова...»

На обороте листка в конце воспоминаний втиснут абзац с ужатыми буквами: «Забыла. Меня всегда поражали его руки - удивительно изящные, руки интеллигента. Такие же руки были у его отца - плотника. Странно, как их не измяли, не изломали ни топор, ни рубанок. И сам Николай, насколько мне известно, никогда не чурался физического труда».

Творчеству Майоров отдавал все свои силы и помыслы. Свое кредо он выразил в стихотворении «Тебе», написанном незадолго до гибели. Пересланное не только Егении (неизвестно, было ли оно в уничтоженной переписке), но и Ирине Пташниковой (разговор о ней - отдельная тема). Перед ним тогда, несомненно, были образы Евгении и Ирины. Пока, повторюсь, нам неизвестно, что было написано Майоровым за время двухмесячного пешего перехода в маршевой роте и последующего его участия в боях. Если им было создано что-то значительное (в чем не приходится сомневаться), могла измениться и самооценка его места в поэзии. В этом случае стихотворение адресовалось уже более широкому кругу читателей, потомкам - с пониманием Майоровым вероятности роковых обстоятельств в своей судьбе.

Тебе, конечно, вспомнится несмелый

и мешковатый юноша, когда

ты надорвешь конверт армейский белый

с осьмушкой похоронного листа...

Он был хороший парень и товарищ,

такой наивный, с родинкой у рта.

Но в нем тебе не нравилась одна лишь

для женщины обидная черта:

Он был поэт, хотя и малой силы,

но был, любил и за строкой спешил,

и как бы ты ни жгла и ни любила, -

так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый краткий миг перед атакой,

самим собою жертвуя, любя,

он за четыре строчки Пастернака

в полубреду, но мог отдать тебя.

Земля не обернется мавзолеем.

Прости ему, бывают чудаки,

которые умрут, не пожалея,

за правоту прихлынувшей строки.

(1940-1941. «Тебе»)

Последняя встреча

Прощание Майорова с Евгенией выпало на самый тяжелый период - первый год войны, когда враг рвался к Москве. О событиях середины октября 1941-го свидетельствует его однокурсник по университету Александр Немировский: «Последняя наша встреча произошла в Краснопресненском военкомате 15 октября 1941 г.<...> Майоров, пока мы ожидали вызова, развил план просить военкома о направлении в Пролетарскую дивизию<...> Но из краткого сообщения военкома <...> я понял, что план<...> нереален. Я вернулся домой<...> На заре побросал в рюкзак<...> несколько рубашек, буханку черного хлеба, сборник стихов Пастернака, тетрадку со стихами Майорова (еще один адрес для поиска! - В. Т.), только что полученный диплом и навсегда закрыл для себя двери комнаты №21 и забил их досками».

А Майорову (ранее подавшему заявление об отправке его на фронт добровольцем) в военкмате посоветовали съездить «на денек» в Иваново - повидаться с родителями и близкими, пообещав известить повесткой на призыв.

В последний раз он приехал в родной город рано утром 16 октября 1941 г. В этот же день о получении повестки его известили телеграммой из университета: время побывки действительно ограничивалось одни днем. В городе Николай объехал на велосипеде дорогие ему места. Был устроен прощальный «мальчишник». До этого побывал у дома «с узорчатым карнизом» на Московской. Название улицы символично совпадало с наименованием фронта, на который он уходил.

Прощание сложилось досадно. Именно в те предзимние дни (бывает же такое!) Евгения простыла на похоронах своей бабушки. С только что вымытыми волосами, в ненастную сырую погоду, родители не позволили ей выходить на улицу. «Зови в дом», - сказала Евгении мать.

Появление Николая, к тому же одетого в военную форму старшего брата, было неожиданным - Евгения растерялась, испытывала неловкость. А Николаю до поезда оставались считанные часы. Суровые будни войны еще не вошли в привычку, подвели молодость и волнение. Он в дом не зашел. Ограничили встречу (не осознавая, что она может оказаться последней) общением через стекло окна. Николай сказал ей последние фразы. На его вопрос - лучше ли ее самочувствие, она отрицательно покачала головой. Сказал, что уезжает по повестке, пришлет армейский адрес, как только определится с номером воинской части. Показал жестами, что записку ей и свою фотографию он опустит в почтовый ящик.

«Это была наша последняя встреча, - делилась горькими воспоминаниями Евгения во время встречи с писателями. - Я не могла сказать ему даже «Прощай!» В записке он написал, что часть, с которой он направляется на фронт, стоит сейчас где-то под Владимиром (на самом деле - под г. Горьким - Нижним Новгородом. - В.Т) и что его отпустили всего на день, А еще он писал, что если останется жив, найдет меня, где бы ни была. На фотографии он был изображен вместе с братом. Видимо, карточки, где бы он был один, не оказалось под рукой».

Многие письма и поэтические строки, которые летели в виде фронтовых треугольников от Майорова на Московскую улицу в Иванове, нам не известны. Последний приезд в город и его отъезд в тот же день, отражают адресованные Евгении перед уходом на фронт стихотворные строки, которые сохранились благодаря ей.

Почти уверен, что в прощальной записке были именно они, пересказанные Евгенией прозой. Они вновь так похожи на клятву:

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне измятом, заткнутым за пояс.

По голове погладь меня рукой,

примись ругать. Обратно шли на поезд.

Грозясь бедой, невыгодой, концом.

Где б ни была - в толпе или в вагоне, -

я все равно найду, уткнусь лицом

в твои, как небо, светлые ладони.

(1941. «Я с поезда»)

Под этим строками почти наверняка можно проставить точную дату - 16 октября 1941 года. Через день он уже был в строю войсковой маршевой роты.

Говорят, поэтам подвластно переплавлять беды, крушения, сердечную горечь в драгоценные слитки. Из такого сплава рождены крылатые строфы программного стихотворения Николая Майорова - о себе и о своем поколении:

...Мы были высоки, русоволосы,

Вы в книгах прочитаете, как миф,

о людях, что ушли не долюбив,

не докурив последней папиросы...

И шли вперед, и падали, и, еле

в обмотках грубых ноги волоча,

мы видели, как женщины глядели

на нашего шального трубача...

(1940. «Мы»)

Он и сам был трубачом, ушедшим в бессмертие.